[Евгений Тихомиров]

Ну, а как быть со снабжением — едой, одеждой, медикаментами, другими предметами первой необходимости? Все это доставляют пинежанам караваны судов из Архангельска. Раз в год более ста самоходок, танкеров и катеров заходят в Пинегу и по большой воде следуют до самых верховьев. Каждый леспромхоз, каждый сельсовет знают, какой груз и на каком судне им нужно встречать.
Мы прокладываем путь первому каравану — ставим на мелях вешки, обозначаем фарватер створными знаками. Мы — путейский катер № 86...
Каждый на судне знает свое дело и обязанности, каждый на своем месте. Кто-то стоит на вахте, чистит картошку, драит палубу, кто-то спит, свободный от вахты, читает, подстерегает с ружьишком уток, травит разные бывальщины и небывальщины, а река течет себе, как текла, быть может, двести миллионов лет назад, еще в доледниковый период, и нет ей никакого дела до людей. В этом ее течении, я думаю, скрыт такой же смысл, как в циркуляции крови по нашим капиллярам.
И еще я думаю о том, что, наверное, ошибаются люди, говоря о тихой, беззаботной жизни на реке. Какому речнику от воды покой? Скорее ему знакомо постоянное, хотя и невидимое простому глазу, напряжение. Оно узнается, вернее угадывается, по вздутиям вен на руках, когда те держат штурвал, по легкому подрагиванию морщин у глаз, по движению зрачков. У речного жителя как бы двойная натура. Одна расслаблена, открыта для друзей и разговоров, другая плотно застегнута и сжата, как пружина, в ожидании возможной беды. Вдруг какая мель откроется по фарватеру, или вынырнет топляк, или донное течение прижмет катер к опасному берегу? Да мало ли что может случиться в рейсе!..
— Разве это река?! — откровенничает Епифанов, стоя за штурвалом. — Вот где она у меня сидит! — И ребром ладони он хлопает себя по шее. — Попробуй, доверься ей, ослабь внимание! Одна навигация шестьдесят третьего года чего стоила. Полжизни унесла! Самоходки тогда на мели сидели, и весь груз мы на катерах перевозили. Вот была работенка! А сейчас что — игра...
Интересно, а что скажет Володя Визжачий? Он родился и вырос на Пинеге, исходил ее сызмальства вдоль и поперек, можно сказать, матерый речной волк. Однако и он не может привести в защиту реки ни одного аргумента.
— Дурная река, опасная. К ней открыто, с душой, а она козни на каждом шагу строит. Одних перекатов штук сорок. А сколько песку намывает! И это несмотря на то, что земснаряды работают и спецсуда фарватер вымеряют... Бывало, плывешь летом — полный порядок. Обратно через день возвращаешься — вдруг по течению бугорок проглядывает. Подплываешь ближе — да это песчаная коса. Пляж! Хоть телогрейку снимай и загорай...
Почему-то здесь принято ругать Пинегу. И коварная она («То так повернет, то эдак — попробуй, приноровись!»), и мелководная («В верховьях я ее вброд перехожу»), и лесосплаву помеха («Считай, пятая часть на берегах остается»), и семгой нынче не балует («Рыбка-то в ямах прячется»)... А река делает свое дело: кормит и поит людей, связывает их с миром.
...Левый берег круто взбирается вверх и, заслонив солнце, хмуро щетинится елью, сосной. Правый отвечает цепочкой старинных островерхих изб с гордо посаженными коньками на крышах. (Хорошо сказал Есенин: «Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице...») Левый не останется в долгу, обязательно выкинет какое-нибудь коленце. Так и есть: «прогнал» с себя всю зелень, обнажился раздольным пляжем на километр и теперь пленяет плавной, торжественной мелодией поворота... Чувствуя свою слабость, правый тускнеет на время, меркнет: еловая глухомань однообразна, глаз не радует, а потом как выстрелит буровой вышкой, как подпрыгнет гипсовой скалой или разольется такими просторами, что и слов не отыщешь.
Пинежские деревни под стать берегам. Карпогоры, Пильегоры, Чешегоры, Матигоры, Веегоры, Шеймогоры. Есть еще Труфанова Гора, Высокая Гора, Айнова Гора, Церкова Гора, Шотова Гора, Вершинская Гора. То и дело встречаются Горка, Горушка, Холм... Можно подумать, нет более гористого края в стране, нежели Пинежье. Однако вокруг стелется плоская, будто укатанная и засаженная лесом равнина.

«Гористые» названия произошли от того, что древние люди всегда отыскивали для жилья самые высокие места в округе. И пусть «гора» возвышалась на какие-нибудь пять-шесть метров — что же делать, если нет выше! На «горе» нет болота, там сухо, можно поставить дом, завести пашню; стиснутый со всех сторон лесом, древний поселенец хотел воспарить духом...
— Какое место на реке самое опасное? — спрашиваю я у Епифанова.
— Это смотря когда и смотря как песок движется. Если дно жидкое — беды жди в любую минуту. Плывун — он плывун и есть. А если дно твердое, каменистое, то получше. Здесь и течение посильнее, и риску поменьше.
Он передает штурвал капитану, раскрывает передо мной внушительный альбом под названием «Лоцманская карта реки Пинеги. 1971 год» и на одном из листов показывает местонахождение судна.
— Через триста метров будет раскидистый перекат с песчаными грунтами. А потом берег сожмут высокие каменистые гряды, и вода как бы ляжет в фарватер. Очень сильная будет вода — шесть километров в час. А вот здесь, — он указывает пальцем на вытянутый светло-голубой кружочек у самого берега, — летом можно увидеть залом. Что такое залом знаете?
Еще бы не знать?! В свою очередь, я открываю лоцию в самом начале, нахожу Пьяный порог и от него, примерно в километре вверх по течению, точно такой же светло-голубой кружок, только побольше. Два года назад на этой отмели я видел гигантский залом, который соорудили бревна, вода и песок.

..