Обратимся вновь к творчеству Великого русского писателя и гражданина уроженца Пинежской земли Федора Абрамова.
http://www.russdom.ru/node/2564
Вот блок записей, озаглавленных «Весна на Пинеге». Фёдор Абрамов как бы перебирая слова, детали, подробности описывает пинежскую весну: «Весна на Пинеге — это не таяние снега, не половодье, не первая зелень. Весна на Пинеге — это первые пароходы, с которыми на Пинегу приходят продукты, хлеб, сахар — словом, человеческая жизнь. Вот почему на Пинеге вся деревня сбегается на берег к первому пароходу».
«В этом году весна голодная. Сахару завезли мало, муки белой тоже мало. В магазинах ничего нет — ни масла, ни сахару, ни рыбы, — кроме мелкой ржавой трещёнки, которая солонее — горче самой соли».
И так страница за страницей, пока не рождается фраза, которая и может стать началом новой большой прозы: «Володины зажали в этом году весну».
Но фраза требует пояснения, и через несколько страниц Абрамов расшифровывает её: «Архангельск долго зажимал весну, ибо весна на севере — это не таяние снегов, а первые пароходы».
К первым пароходам, должно быть, собирался писатель привязать сцену «Встреча лета»: «14 мая (1 мая по-старому) зажигают костры — смолёные бочки хворосту. Чтобы лето было тёплое, чтобы тепло накликать. По всей Пинеге, по деревням — зажигаются костры — вечером, в сумерках. И как ни борются с этим, костры зажигают. Поэзия. По словам Павла Дмитриевича, костры идут от маёвок, которые устраивали до революции в Пинеге политические ссыльные».
Ссыльные революционеры жгут костры и смотрят на пароход, на котором поплывёт по Пинеге — «седая борода, из себя тихомирненький»! — святой Иоанн Кронштадтский... Плывёт и смотрит на Пинегу, реку своего детства, великий молитвенник, всероссийский батюшка.
«Извилистая, вся в коленах и поворотах, в зелёных берегах и песчаных косах, островках, отмелях. Всё время меняется, живёт река. Игривая река. Не по-северному живая. С южным — не северным — темпераментом. Горизонты в дымке, в дыму»...
«На мысах чёрным ярусом леса (ель) и в них, светлыми пятнами, лиственные деревья. Песчаная полоса за рекой. Красный железняк щельи — то тёмный, то кровавый, то трепетно-красный — окрашенный солнцем. Только и света от песчаной косы. Солнце уже зашло, но щелья всё ещё играла красками. Два журавля над деревней — низко»...
Записи пинежских пейзажей разделены годами, а между ними — воспоминания земляков о дореволюционной жизни, об Артемие-Веркольском монастыре, о св. Иоанне Кронштадтском, о большевиках, устанавливавших на Пинеге советскую власть.
Читая записи Фёдора Абрамова, буквально видишь, как борются на страницах его записных книжек православный свет и большевистская тьма, добро и зло. Образ святых Артемия Веркольского и Иоанна Кронштадтского противостоят тут воспоминаниям о революционерах.
«Для народа Иоанн Кронштадтский был хороший. Если пала лошадь, крестьянин шёл к племяннику Кронштадтского, если тот удостоверял, Иоанн Кронштадтский высылал деньги»...
«Яшка Тарамжин. Сын крестьянина с Марьиной горы, женат на дочери Титова, священника, заядлого монархиста. Работал в упродкоме. Женился летом 1918 г. Жена — учительница».
«Кронштадтский просвещал Суру. Церковь построил, училище».
«Монастырь во время мятежа. От гостиницы были нацелены пулемёты на выходные ворота монастыря (не выпускать членов уисполкома)».
«Иоанн Кронштадтский дал племяннику Евдокиму несколько тысяч: приведи в порядок кладбище. Тот привёл».
Больше всего рассказов о св. Иоанне Кронштадтском Фёдор Абрамов записал по воспоминаниям Анны Ивановны Абрамовой.
— А почему у него маленькое звание было? — расспрашивал Фёдор Абрамов. — Протоиерей, и всё.
— К Богу ближе так, — отвечала Анна Ивановна.
И как бы сам собою зарождался духовный сюжет романа. Политическим преступникам — ссыльным — посвящено множество страниц записных книжек Абрамова! По просьбе св. Иоанна Кронштадтского перевели их на жительство в Пинегу.
Естественно связывается эта подробность с записью о том, что пройдут годы, и обычай политических ссыльных жечь костры на берегу Пинеги станет народным, а великий молитвенник и праведник св. Иоанн Кронштадтский «отодвинется» в зыбкое пространство легенд и преданий.
— А матросы-то ненавидели Иоанна Кронштадтского, — рассказывала Анна Ивановна Абрамова. — Когда совершилась революция, матросы ворвались в склеп на Карповке, но в склепе было пусто. Мощи отца Иоанна сюда увезли. Видели тогда на Пинеге тройку. Колокольчик слышали, а потом вьюга налетела, и пропала тройка в снегу.
Закрываешь глаза и видишь эту летящую по льду Пинеги тройку, видишь летящую навстречу русской тройке революционную метель, в страшной замяти которой исчезнут и святые мощи св. праведного Иоанна Кронштадтского, и тройка, и сама русская жизнь...
Страшный и такой прекрасный финал романа...